Кроме того, настоящий врач редко идет за советом к коллеге. Каждый с горечью сознает, насколько мало на самом деле знает медицина.

Первым их пациентом был апельсин из Флориды (те, что растут в Калифорнии, меньше подходят на роль заменителя человеческих тканей). Но это длилось всего один день.

После второго занятия все пожалели о том, что ни одна медицинская специальность не связана с цитрусовыми. Как смело они вонзали иглу в своих «пациентов», не ведая ни страха, ни сомнений! Как бесстрашно производили забор сока у многострадальных плодов или, наоборот, вводили под кожу воду из бостонского водопровода.

На втором занятии — отработке навыка забора крови — им следовало разбиться на пары и по очереди исполнять роли жертвы и мучителя. В этот день от обычной бравады не осталось и следа. Даже садистов и мазохистов оказалось крайне мало, ибо никому не хотелось ни мучить ближнего, ни самому подвергаться пытке.

За прошедшие месяцы студенты если еще не успели изучить друг друга досконально, то прекрасно разобрались, кто в чем силен. И сейчас все рвались работать в паре с Сетом Лазарусом. Он вполне мог объявить конкурс, где служил бы наградой победителю.

Следом шли девушки, поскольку будущие доктора-мужчины пока воспринимали их не иначе как медсестер чуть более высокого ранга — а все знали, что подобными навыками медсестры владеют в совершенстве.

Лора отвергла все призывы и позвала Барни к себе в пару. Но он не смог принять столь великодушное предложение.

— Я не могу, Кастельяно, — с сожалением сказал он. — Я боюсь даже думать, что причиню тебе боль.

— А я не боюсь причинить Лоре боль, — вызвался Беннет. И галантно спросил: — Мисс Кастельяно, не позволите ручку?

Лора улыбнулась:

— Пожалуйста. Это мой единственный шанс проверить, действительно ли у тебя голубая кровь.

Неунывающий Барни выбрал себе в напарники Хэнка Дуайера.

Когда пытка закончилась, преподаватель терапии объявил:

— У вас еще будет возможность отточить эти навыки, так что не переживайте, если не у всех и не все сразу получилось.

Как вскоре увидели будущие доктора, им предстояло в порядке тренировки выкачать друг у друга столько крови, что, знай об этом граф Дракула, он бы продал свой замок, лишь бы получить местечко на медицинском факультете.

На это Рождество домой поехало меньше половины курса. Им предстояло переварить столько информации, что, будь она съедобной, они все получили бы заворот кишок. Большинству из них Вифлеемская звезда представлялась сейчас не божественным светом, а отблеском пылающей адской сковородки.

Беннет все-таки пожертвовал драгоценным временем для занятий и поехал в Кливленд.

Он вспомнил, как Ханна впервые приготовила рождественский ужин специально для него. Как она волновалась, что приготовить и как себя вести.

— Это странно и грустно, Линк, — сказал тогда Хершель своему одиннадцатилетнему приемному сыну. — Даже до Гитлера для нас Рождество и Пасха чаще становились днями погромов. Отец всегда говорил мне: «Какая ирония! Мы-то воспринимали Иисуса как благочестивого еврейского юношу, которому были бы ненавистны деяния, совершаемые ныне Его именем».

— Папа, а это все знают? — спросил Линк.

— Все должны это знать, — ответил Хершель. — Но большинство людей предпочитают… не знать. Чтобы не сбиться с толку.

— Меня это точно сбивает с толку, — признался мальчик. — Я даже как следует не понимаю разницы между христианами и иудеями.

— Это оттого, что у нас очень много общего, — вмешалась Ханна. — Недаром Ветхий Завет учит «возлюбить ближнего своего, как самого себя».

— И это дословная цитата, — добавил Хершель. В юности он был очень религиозным и знал Библию почти наизусть. — Это из Книги Левит, глава девятнадцатая, стих восемнадцатый.

Постепенно расспросы мальчика, вступавшего в подростковый возраст, становились все глубже.

— Пап, если Бог такой справедливый и карает всех злых, как говорит наша мисс Хейз в воскресной школе, то почему он допустил смерть такого количества евреев? Почему он позволил, чтобы мой отец…

— Этот вопрос, — признался Хершель, — мучил и меня, еще когда я был в лагере, когда смотрел, как уводят на смерть всю мою родню, а больше всего — когда я остался жив. Я спрашивал себя: неужели Бог подобен отцу, у которого есть любимые и нелюбимые дети?

— И ты нашел ответ?

— Ответ, мой мальчик, состоит в том, что я не считаю себя вправе задавать этот вопрос. Я даже помыслить себе не могу, как можно спросить у Бога, почему погибли мои братья. Я только должен жить дальше и оправдывать оказанную мне Господом честь.

Единственное, что осталось от его былой религиозности, была бесхитростная церемония по случаю Судного дня — Йом-Кипур. Хершель зажег свечку — одну, в память о тех, кто погиб по причине, которая была выше его понимания.

И он сказал Линку:

— Эта свеча горит и в память о твоем отце.

Мальчика это глубоко тронуло.

В заключение краткой церемонии Хершель произносил поминальную молитву — кадиш.

Мальчика завораживали звуки этого чужого, печального языка и страсть, звучавшая в голосе отца при исполнении кадиша.

— Что это, папа? — робко спросил он.

— Традиционная еврейская молитва по умершим, — пояснил Хершель.

Линк задумался.

— А ты меня научишь словам?

— В этом нет нужды. Вот она, на следующей странице, по-английски. Смотри: «Да будет благословенно великое имя Его во веки вечные».

— Нет, — возразил Линк, — я хочу ее читать на языке Писания.

— Это трудно, — вмешалась Ханна, тронутая переживаниями мальчика.

— Не забывай, дорогая, — возразил Хершель, — что эту молитву всегда приводят и в латинской транскрипции, так что произнести ее может каждый, даже не зная языка.

Он открыл сидур на последней странице и протянул Линку.

— Давай-ка прочти, а я послушаю. Если что-то не поймешь, я тебе помогу.

Но Линк прочел текст без запинки:

— Йизгадал ве йискадош шмей рабох…

Тут ему захотелось узнать, что это означает.

Прочтя перевод, он опять повернулся к Хершелю с вопросом:

— А почему в молитве по усопшему не называется даже его имя? Она вся посвящена восхвалению Господа.

— А, — вздохнул Хершель, — это оттого, что если мы будем помнить Его имя, то Он станет помнить всех остальных.

Однако взросление в такой необычной атмосфере — любви и отчуждения одновременно — нередко порождало проблемы. Особенно когда Линк настоял на том, чтобы его стали называть другим именем — таким, чтобы оно соответствовало его принадлежности к двум разным народам. Идеальным оказалось имя Бен, служившее уменьшительным от Беннета и одновременно означавшее «сын» по-еврейски.